This site uses cookies.
Some of these cookies are essential to the operation of the site,
while others help to improve your experience by providing insights into how the site is being used.
For more information, please see the ProZ.com privacy policy.
This person has a SecurePRO™ card. Because this person is not a ProZ.com Plus subscriber, to view his or her SecurePRO™ card you must be a ProZ.com Business member or Plus subscriber.
Affiliations
This person is not affiliated with any business or Blue Board record at ProZ.com.
English to Russian: Oldest-known human genome sequenced General field: Science Detailed field: Archaeology
Source text - English Oldest-known human genome sequenced
DNA shows a group of modern humans roamed across Asia.
A 45,000-year-old leg bone from Siberia has yielded the oldest genome sequence for Homo sapiens on record — revealing a mysterious population that may once have spanned northern Asia. The DNA sequence from a male hunter-gatherer also offers tantalizing clues about modern humans’ journey from Africa to Europe, Asia and beyond, as well as their sexual encounters with Neanderthals.
His kind might have remained unknown were it not for Nikolai Peristov, a Russian artist who carves jewellery from ancient mammoth tusks. In 2008, Peristov was looking for ivory along Siberia’s Irtysh River when he noticed a bone jutting from the riverbank. He dug it out and showed it to a police forensic scientist, who identified it as probably human.
The bone turned out to be a human left femur, and eventually made it to the Max Planck Institute for Evolutionary Anthropology in Leipzig, Germany, where researchers carbon-dated it. “It was quite fossilized, and the hope was that it might turn out old. We hit the jackpot,” says Bence Viola, a palaeoanthropologist who co-led the study of the remains. “It was older than any other modern human yet dated.” The luck continued when Viola’s colleagues found that the bone contained well-preserved DNA, and they sequenced its genome to the same accuracy as that achieved for contemporary human genomes.
The researchers named their find Ust’-Ishim, after the district where Peristov found the remains. They dated him to between 43,000 and 47,000 years old, nearly twice the age of the next-oldest known complete modern-human genome, although older, archaic-human genomes exist.
DNA may be the only chance to connect the remains to other humans. “This guy came out of nowhere — there’s no archaeology site we could connect it to,” says Viola, suggesting that his group roamed far and wide.
The Ust’-Ishim man was probably descended from an extinct group that is closely related to humans who left Africa more than 50,000 years ago to populate the rest of the world, but later went extinct, Viola says.
The most intriguing clue about his origin is that about 2% of his genome comes from Neanderthals. This is roughly the same level that lurks in the genomes of all of today’s non-Africans, owing to ancient trysts between their ancestors and Neanderthals. The Ust’-Ishim man probably got his Neanderthal DNA from these same matings, which, past studies suggest, happened after the common ancestor of Europeans and Asians left Africa and encountered Neanderthals in the Middle East.
Until now, the timing of this interbreeding was uncertain — dated to between 37,000 and 86,000 years ago. But Neanderthal DNA in the Ust’-Ishim genome pinpoints it to between 50,000 and 60,000 years ago on the basis of the long Neanderthal DNA segments in the Ust’-Ishim man’s genome. Paternal and maternal chromosomes are shuffled together in each generation, so that over time the DNA segments from any individual become shorter.
The more precise dates for Neanderthal–human mating pose a challenge for scientists who have proposed that modern humans left Africa before 100,000 years ago and reached Asia more than 75,000 years ago, says Chris Stringer, a palaeoanthropologist at London’s Natural History Museum. Those researchers, who include Michael Petraglia, an archaeologist at the University of Oxford, UK, have pointed to H. sapiens-like bones from the Levant that are older than 100,000 years and to 70,000-year-old stone tools found in India as evidence for an early human exodus to Asia along a southern coastal route that eventually reached Oceania and Australia.
But Petraglia sees Ust’-Ishim’s genome differently. “I think this is part of a population boom that’s going on around 45,000 years ago, which means modern humans got to the ends of the world by 45,000 years ago,” he says. Their numbers might have swamped human populations that arrived in earlier migrations.
Petraglia expects that ancient DNA and other fossil finds will paint a much more complicated picture of the peopling of Asia. “This is just a random find in a Siberian river deposit,” Stringer says. “What else could be there when they start looking systematically?”
Translation - Russian Древнейший геном человека расшифрован
ДНК сообщает о группе ранних современных людей, кочевавших по просторам Азии.
Найденная в Сибири 45 000-летняя бедренная кость помогла ученым определить древнейшую геномную последовательность вида Homo sapiens и раскрыла тайну загадочной популяции, которая, вероятно, однажды населяла северную Азию. Последовательность нуклеотидов в ДНК охотника-собирателя дает ответы на вопросы о миграции современных людей из Африки в Европу, Азию и дальше, а также рассказывает об их встречах с неандертальцами.
Все это могло остаться за завесой тайны, если бы не Николай Перистов – российский художник-косторез, который вырезает различные ювелирные украшения из костей и бивней древних мамонтов. В 2008 году Перистов, собирая материал для своих работ по берегу сибирской реки Иртыш, вдруг заметил кость, выступающую из берега. Он выкопал ее и показал эксперту криминалистического центра, который установил, что кость по всей вероятности принадлежит человеку.
После более детального анализа оказалось, что это и в самом деле левая бедренная кость человека. Она была доставлена в Институт эволюционной антропологии общества Макса Планка (Лейпциг, Германия), где по радиоуглеродному анализу был определен ее возраст. «Кость сильно окаменела и выглядела очень старой. Мы поняли, что нам крупно повезло» – вспоминает Бенс Виола – палеоантрополог, один из руководителей исследования останков. «Эта кость оказалась самой старой из всех костей современного человека, которые когда-либо были датированы». Но на этом удачи не заканчивались – коллеги Виолы обнаружили, что ДНК кости не повреждена и хорошо сохранилась, поэтому они смогли секвенировать ее геном с должной достоверностью.
Исследователи назвали свою находку усть-ишимский человек, в честь района, где Перистов обнаружил останки. Возраст кости составляет от 43 000 до 47 000 лет, т.е. почти в два раза старше других ранее найденных древнейших останков, геном которых был полностью секвенирован.
ДНК в данном случае является единственным ключом к определению принадлежности этого человека к какой-либо группе людей. «Этот парень будто вышел из ниоткуда – там, где он найден нет каких-либо стоянок или поселений древнего человека, к которым мы могли бы его отнести», говорит Виола, предполагая, что остальные представители могли просто кочевать по территории, нигде не задерживаясь надолго.
Возможно, усть-ишимский человек происходит из вымершего рода, члены которого находились в близкородственных связях с людьми, покинувшими Африку более 50 000 лет назад и населившими остальную часть мира, но позже исчезнувшими, говорит Виола.
Самая интригующая подсказка к загадке о происхождении этого человека заключается в том, что в его геноме оказалось около 2% неандертальских генов. Примерно такое же количество неандертальского генетического материала хранится и в генах современных неафриканских людей, вследствие спариваний их древних предков с неандертальцами. По всей вероятности, причиной наличия неандертальских генов в ДНК усть-ишимского человека были подобные скрещивания, которые, как показывают прошлые исследования, случались после того, как общие предки европейцев и азиатов ушли из Африки и встретились с неандертальцами на Ближнем Востоке.
До настоящего времени точный период этого межвидового скрещивания определить не удавалось – условно его относили к промежутку между 37 000 и 86 000 лет назад. Однако длинные сегменты неандертальского ДНК в геноме усть-ишимского человека точно указывают, что скрещивание происходило в период между 50 000 и 60 000 лет назад. Отцовские и материнские хромосомы смешивались друг с другом в каждом поколении, поэтому со временем сегменты ДНК от каждого представителя стали короче.
Более точная датировка неандертальско-человеческого скрещивания ставит под сомнения выводы ученых, которые до сих пор предполагали, что представители современных людей покинули Африку около 100 000 лет назад и достигли Азии более 75 000 лет назад, говорит Крис Стрингер – палеоантрополог Музея естествознания Лондона. Предположения этих исследователей, в числе которых Майкл Петраглиа – археолог Оксфордского университета (Соединенное Королевство), основаны на найденных в Леванте останков, похожих на кости вида Homo sapiens возрастом более 100 000 лет, а также 70 000-летних каменных орудий труда, обнаруженных в Индии. Данные находки ученые расценивают как свидетельство раннего переселения людей из Африки в Азию морским путем вдоль южного побережья, а оттуда в Океанию и Австралию.
На результаты расшифровки генома усть-ишимского человека у Майкла Петраглии иной взгляд. «Я думаю, это свидетельствует о популяционном взрыве, произошедшем около 45 000 лет назад, в результате которого к данному времени ранние современные люди заселили все уголки планеты», объясняет Майкл. Резко увеличившееся в численности поколение людей могло просто захлестнуть те популяции, которые переселились с более ранними миграциями.
Петраглиа полагает, что другие останки и содержащиеся в них древние ДНК, которые возможно еще где-нибудь найдутся покажут куда более замысловатую картину заселения Азии. «Это всего лишь очередная находка в отложениях сибирской реки», считает Стрингер. «Что еще там можно найти, если начать систематические поиски?».
Перевод Евгении Бугаевой
English to Russian: The Book That Changed The World General field: Art/Literary Detailed field: Poetry & Literature
Source text - English The Book That Changed The World
Silent Spring is half a century old, and despite the environmental protections ushered in by Rachel Carson’s call to arms, reminds us how far we have left to go to bring chemicals under control.
When Rachel Carson was growing up in a five-room farmhouse in the small town of Springdale, Pennsylvania, the land was in ruin. Pittsburgh lay only 18 miles away, and over 1,000 factories gushed coal smoke into the air. Steamboats and barges added their exhaust, along with Model Ts and forests of brick chimneys. On “two-gaslight days,” the air was so blanketed with black mist that pedestrians couldn’t see the end of the street. Many neighborhoods were clogged with makeshift slums, and the cobbled lanes were full of trash, manure and putrid organic waste.
Meanwhile, open mines and sewers drained directly into Pittsburgh’s three rivers (the Allegheny, the Monongahela and the Ohio), making the slow-moving waters acrid, acidic and sometimes flammable. Animal carcasses clumped along the shores and bridge bases like exposed mass graves. The once-popular rowing clubs had disbanded for health reasons, and swimming or washing in the rivers was impossible.
Carson was a country girl. Her home was small and remote, and she spent many days wandering the property’s 65 wooded acres. But all around her boomed heavy manufacturing. Nearby places took their names from industry—Glassport, Freeport, Oil City, Millvale, Milltown—or the industrialists who commissioned them, like Carnegie, Frick Park or Westinghouse High School. To process one-third of America’s steel, hundreds of forges operated 24 hours a day. The byproduct of the smelting process, known as “slag,” was carried a short distance from the factories and dumped, white-hot, into mountains of rock. Runoff was so toxic that entire water systems were tainted, and all meaningful life was destroyed.
From the day Carson was born, in 1907, to the day she died, in 1964, her home was surrounded by rampant manufacture and ecological catastrophe, as septic and leached as any place on Earth. As the author James Parton famously quipped, Pittsburgh was “hell with the lid off.”
“What Carson got out of Pittsburgh,” says Linda Lear, Carson’s biographer and author of Rachel Carson: Witness for Nature (Holt Paperbacks), “was that the captains of industry took no responsibility for what they were doing to the natural world. She carried that her entire life.”
This was the ecosphere that Silent Spring helped transform. In a way, it is remarkable that Carson’s most famous book is half a century old. Conversely, it’s hard to believe that only 50 years have passed. The exposé that shocked America and sparked the environmental movement is still a living memory.
The Road to Silent Spring
By the time Carson wrote Silent Spring, she was already a respected marine biologist and bestselling author. The quiet girl raised in a dysfunctional family came to blossom beyond expectation. Before she was published, she had studied at the Pennsylvania College for Women (now Chatham University) and Johns Hopkins University. Carson’s studies in genetics and zoology were impressive, as was the fact that she, as a woman, became a scientist in the 1930s Carson found widespread success with The Sea Around Us, a scientific ode to oceanic life that won the National Book Award and Burroughs Medal in 1952. It’s exactly the kind of book one would expect Carson to write. Who but a marine biologist could pen an epic love letter to salt water fauna? There is nothing confrontational about Carson’s freshman book. Like the narration to a Jacques Cousteau documentary, The Sea is full of romantic prose, the tone wide-eyed and celebratory.
But as she matured, Carson shifted her focus. Instead of pursuing a book on evolution, as she had planned, she was drawn to the formidable pesticide DDT.
“She got angry,” says Lear. As Carson followed pesticide use across the country, she saw frightening evidence of DDT’s damage. “This was not a demure little woman in a white blouse. She was a good journalist, and she knew how to get around. She was an incredible synthesizer. She knew how to synthesize information for the general public. To my mind, Silent Spring is one the finest examples of apocalyptic writing you can find.”
Carson’s attempt to sell excerpts to Reader’s Digest was rejected. The editors weren’t comfortable with a story about dying quails, infected waters and chemicals mixing into deadly new concoctions. After all, housewives—perceived as emotionally delicate—were their primary readership. Instead, the book first appeared as a serial in the New Yorker.
Ten years after The Sea Around Us, Silent Spring’s debut was a coup—tough, meticulous and combative. Carson was no longer a dreamy scientist, but a true conservationist, a revolutionary thinker and a menacing threat to the chemical industry. Her name became synonymous with environmental activism. Unbeknownst to Carson, a new era was dawning.
The Book
Silent Spring is a book about insecticides. Not about smog, recycling, roadside litter, global warming, sustainable living, overpopulation, alternative energy, veganism or the potential of hemp. She never protests animal testing, carbon footprints or riding ATVs in the desert, nor do melting icecaps and ozone deterioration ever come up. Carson mentions contaminated aquifers, but only in relation to agricultural runoff. Her nuclear anxieties are more about missiles than power plants. Carson couldn’t write about any of the aforementioned concepts, because they didn’t exist as mainstream preoccupations. Three Mile Island and the Exxon-Valdez oil spill were decades away. Challenges that environmentalists now take for granted make no appearance in Silent Spring, nor in any other literature of the time.
The strangest aspect of Silent Spring is Carson’s anger toward the government. To her, it was government agencies like the Department of Agriculture that promised to eradicate entire species of insects, such as the fire ant, and ultimately failed. The military was the first to test airborne poisons during World War II, and it just happened that chemicals designed to kill people were also effective insecticides. Silent Spring traces this history of chemical warfare on the natural world. Government researchers, public servants and excitable politicians were the culprits in the DDT debacle, and they receive the brunt of Carson’s ridicule. She says little about the pesticide companies themselves, their board meetings and aggressive advertising. In 1962, Carson was angrier at federal cooperation than corporate greed. Ironically, it was the manufacturers who most fervently attacked Carson, and Congress that passed a DDT ban. Today, the blame is often inverted: Environmentalists are quicker to vilify companies, like British Petroleum or Massey Energy, and often turn to the government for help.
At its core, Silent Spring is a levelheaded polemic about DDT and its deadly siblings. The book is science writing in its purest form. Her thesis is simple and direct. She doesn’t rant, she doesn’t abuse graphic imagery and her tone stays calm and editorial. Carson riffs on her theme with data and anecdotes, but the melody stays the same: Pesticides are dangerous poisons, we don’t know enough about their long-term effects and we should use them only as a last resort.
Yet Silent Spring is credited with blueprinting the environmental movement, and the reasons are clear: Carson dared to challenge “progress” at a time of technological zeal. What sets the book apart from a research paper or legal document is Carson’s singular eloquence, published in the New Yorker’s pages: “Why should we tolerate a diet of weak poisons, a home of insipid surroundings, a circle of acquaintances who are not quite our enemies, the noise of motors with just enough relief to prevent insanity?” she asks. “Who would want to live in a world which is just not quite fatal?”
“I see Carson as, fundamentally, a witness for the natural world,” says Lear, who graduated college in 1962 and went on to teach environmental history. “My take on Rachel is that she is much more than Silent Spring. And she’s certainly more than hydrochloric pesticides. Carson was about ecology. She was about living in the natural systems of the planet. She never called for an end to DDT. She called for an end to widespread misuse of pesticides. Carson is responsible for changing the public’s consciousness, and for the first time making nature the centerpiece of human thinking.”
In an era of pulsing industry, brand-new interstates, electric dishwashers, sprawling suburbs, live television and a global Space Race, Carson’s radical sentiment sent a shockwave through postwar American culture. Manufacturers were indignant and hostile. Industrialists strove to undermine and discredit Carson, deriding her as a “hysteric.” Silent Spring protested only one kind of pollution, but it opened a very large door. Just when automated America hoped to fully dominate nature, Carson petitioned to embrace and protect it. “In nature,” she wrote, “nothing exists alone.”
More severely: “[M]an is a part of nature, and his war against nature is inevitably a war against himself.”
Rachel’s Secret
The tragedy of Carson’s life is that she passed away only two years after Silent Spring hit bookstores. Carson died in 1964, a month before her 57th birthday, of breast cancer. Few people, even fans, know the nature of her death, partly because of the culture at the time. Her untimely death gave rise to the Silent Spring Institute in Newton, Massachusetts, which is dedicated to studying environmental impacts on breast cancer.
“I was always interested in nature as a kid,” says Julia Brody, Ph.D., executive director of the institute. “My grandfather taught me a lot about insects.”
When she was young, Brody’s family moved to Richland, Washington, where she lived near the Hanford Site, a nuclear complex that released radiation into the air and the Columbia River, tainting fields and food supplies via grazing dairy cows. “We didn’t know that at the time,” Brody says. “But it doesn’t take a lot of imagination when you’re living next to a nuclear facility. You’re always thinking about whether it’s safe.”
She learned of the institute in 1996, when a friend was scouring the Boston Globe classifieds. A position was open, and Brody seemed the perfect candidate. “You need to do this,” her friend insisted.
Fifteen years later, Brody and her colleagues perform cutting-edge research on breast cancer. Where traditional researchers use epidemiological studies—basically a Q&A format—the institute studies environmental conditions. Victims may have no idea what an endocrine disruptor is, nor how such chemicals entered their bodies. “[Taking surveys] doesn’t work for environmental factors,” says Brody, “because you can’t ask people what’s in their air, or what was in their water when they were a little girl.”
As Brody writes on the institute’s website: “If natural estrogen increases breast cancer risk, we must study synthetic estrogens from detergents, plastics, pesticides, cosmetics, and myriad sources in commerce today. If we know that more than a hundred compounds in air pollution, solvents, and other products cause mammary tumors in animals, we must follow those clues.”
When Brody was first hired, she reread Silent Spring in its entirety. “I was really impressed by the depth of her scientific observation,” she remembers. “You can open this book to almost any page, and find something that’s still relevant today. We haven’t fixed the problem. It was an early recognition of the interconnectedness of nature. If we observe the effects on wildlife, we should be worried about the effects on people. To protect our own health.”
But Carson’s influence on the institute goes beyond science or nomenclature. “It’s hard to remember this, but breast cancer was a hidden disease,” Brody says. “Rachel Carson didn’t tell anyone [about her diagnosis]. When she was testifying before Congress, she was wearing a wig. Here was this incredibly courageous woman, who was afraid that if people knew she had breast cancer, it would damage her credibility.”
When First Lady Betty Ford spoke publically about her own mastectomy in 1974, the paradigm shifted. Not only could women speak publically about the disease; the enormous number of diagnoses was brought out into public light. Such multitudes begged the question: Why was this disease cutting short the lives of so many women? For the first time, Americans considered an environmental link to breast cancer. Carson never lived in this candid, inquisitive age, when everyone assumes an invisible tie between terrestrial chemistry and malignant neoplasms. Just as she never celebrated an Earth Day, never saw the Endangered Species Act put into practice, never imagined biofuel cars and cornstarch silverware, Carson had no idea how much her life would impact modern science.
Rachel Who?
Even today, Carson remains something of an enigma.
When Lear was teaching environmental history in the late 1980s, she discovered that her students had heard of Silent Spring, but knew nothing of its author. Lear was a veteran activist, who had admired Carson since Silent Spring emerged. What’s more, she was raised outside of Pittsburgh, and grew up in the shadows of industrial Pennsylvania. But she, too, knew little about the life of the woman who had written Silent Spring. Lear describes this as her “Rachel who?” moment. She managed to piece together a brief handout on Carson, but biographical information was scarce. What followed was a 10-year mission to illustrate Carson’s life. Not only was the research difficult, but the Estate of Rachel Carson was hesitant to give permission for an authorized biography. The author’s life had been so controversial, and her work so often misconstrued, that Lear needed to prove her mettle as a biographer
Permission was finally granted, and Lear published Rachel Carson: Witness for Nature (Holt Paperbacks) in 1997. For the first time, readers learned about Carson’s overbearing mother, her struggle at Johns Hopkins and the bitter harassment and criticism she faced at the end of her life. Since the biography debuted, Lear has become the foremost authority on Carson’s life, writing introductions to all of her books, including posthumous works. Because Carson’s life is so obscure, Lear has spent 15 years describing the conservationist as a person.
“I’m very excited about bringing Carson’s message to new audiences,” Lear says. This year is particularly busy, as Lear has been lecturing across the country in celebration of Silent Spring’s anniversary. “I’m going to be talking about Carson as witness, as the person who made us aware and tried to wake us up.”
In 1962, when Attilio Favorini, Ph.D., was a student at Fordham College, he read the New Yorker excerpts of Silent Spring. “I was very taken with her,” Favorini recalls. “It’s not a thriller in the normal sense. But it begins with a fable that metaphorically tells of the dangers we’ve put in our own future. There was something inherently dramatic about the way she approached the story.”
Decades later, Favorini is now the founding chair of the Department of Theatre Arts at the University of Pittsburgh. Around 2000, the department planned to produce a series of plays based on great American literature. Favorini turned to Silent Spring.
“It occurred to me, it’s one of the few books you can say changed the world,” he says. “There aren’t many, and Silent Spring is one of them.”
Favorini co-wrote a script with playwright Lynne Conner, and the resulting production was Silent Spring: Alarums & Excursions, an impressionistic interpretation of Carson’s themes. The play was a strange quilt, combining biographical elements, Lewis Carroll references, dance, giant bug costumes and a recurring Dr. Strangelove motif. The script won a prestigious award through the Kennedy Center and was produced across the country, from Kentucky to Texas. Since then, Favorini has helped write and produce educational shows, such as Rachel Carson Saves the Day, which toured western Pennsylvania for three years.
“It was extremely popular,” Favorini says. “It hit three themes—environmental science, Pennsylvania history and women in science. These were all hot-button issues for the schools. We got a lot of positive feedback from students and teachers.”
But dramatizing Carson’s life and work is no easy task, and no one has yet done it justice. Silent Spring is imagistic, even horrifying, but Carson wrote in a humble third person, and her characters are few and far between—concerned chemists, farmers who get sick and all kinds of wild and domestic animals killed off by the DDT aimed for insects. Carson was famously private, despite her exponential fame, and she wrote only a few books, never about herself. (Her most revealing books, Always, Rachel and Lost Woods: The Discovered Writing of Rachel Carson, were published after her death). She has inspired biographies and documentaries, but a Hollywood film is unlikely. The closest approximation might be A Sense of Wonder, a 2008 film that features actress Kaiulani Lee impersonating Carson and reciting some of her more prescient quotes.
“My book was optioned for a movie right off the bat,” Lear says of Witness for Nature. “We went through almost 10 years of screenplays. You can’t really have a movie about this poor woman writing this great book and then having all these medical problems. Aside from her dying, that’s it. Dying is not an action flick.”
Dozens of nature writers have found their voices since Silent Spring premiered, but the majority of them write comfortably in the first person. Annie Dillard, Wendell Berry, Barry Lopez, Terry Tempest Williams and Edward Abbey have all written passionate screeds about humans and nature. They all have robust personalities, and they usually write from their own perspective. Even more scientific writers, like John McPhee and Bill McKibbon weave their own stories into their nonfiction. Carson never wrote so forthrightly.
Unlike the generation of protesters and activists she inspired, Carson led a quiet life. She never waved signs or tied herself to trees. In photographs, she is generally pictured looking demure and distant. No scandals followed her; even the speculation that she shared a lesbian intimacy with friend Dorothy Freeman is pretty tame. Carson had a passion for woods, water and the slow discipline of the lab and typewriter. She buried herself in data, studies, testimonies, news and official reports. She allowed herself to be interviewed and photographed, but even her fame was short-lived.
Yet for her readers, Carson’s presence is visceral. Never does the author refer to herself in Silent Spring, but her singular voice carries throughout. To know this book is to know her passion, her determination and the singular focus of her final days. Carson lives between the lines.
Her Legacy
Today, Carson’s name is everywhere. The Rachel Carson Center for Environment and Society is based in Germany. The Rachel Carson Trail Challenge is a 34-mile hike along the Rachel Carson Trail, sponsored by The Rachel Carson Trails Conservancy. At Chatham University, the Rachel Carson Fellowship supports an MFA student with an interest in nature writing. Every two years, a female researcher is awarded the Rachel Carson Prize in Stavanger, Norway. There’s a Rachel Carson Middle School in Herndon, Virginia, and a Rachel Carson Bridge in downtown Pittsburgh. A waterfront statue of Rachel Carson is planned for Falmouth, Massachusetts, where she spent the summer of 1929 studying at the Woods Hole Marine Biological Laboratory, later serving on its board. The Rachel Carson National Wildlife Refuge is a 5,400-acre parcel of protected land in southern Maine. Her childhood home has become the Rachel Carson Homestead, which gives regular tours; her adult home in Colesville, Maryland, is a national historic landmark. And the Rachel Carson Council, a group dedicated to ending the use of harmful pesticides, continues to fight in her name.
Carson’s legacy persists—and her hometown is the ultimate litmus test for Silent Spring’s impact. Pittsburgh is no longer a capital of industry. Nearly all the mills have shut down and a third of the population has emigrated. Hospitals have replaced factories, and green spaces have emerged where abandoned buildings once moldered. While the air is still hazy and the water still tainted with sewage, the environment has vastly improved since the 1960s. Native plants and wildlife are returning to places that were once uninhabitable. Triathletes swim the rivers, bike trails line the banks and anglers cast lines for fish that have only recently returned.
Some areas have completely transformed, like the Nine Mile Run watershed, which was once so noxious and contaminated that residents avoided it. After a $7.7 million ecosystem restoration, spearheaded by the Nine Mile Run Watershed Association, 6.5 square miles of land have made a comeback. The Run is now a clear creek that snakes through Frick Park, completely redesigned by the Army Corps of Engineers. The park is a popular destination for joggers, and trails helix through cattailed wetlands.
Above Nine Mile Run stands Summerset at Frick Park, a progressive housing development built atop a former slagheap. What was once a dead, forbidding landscape has been transformed into a coveted residential neighborhood where houses are diversely designed, green spaces circumscribe the lots and gates are eschewed to encourage an interactive community. All over the city, similar brownfields have been rezoned as progressive commercial districts.
Meanwhile, Pittsburgh is home to an astonishing number of green architectural projects—such as the new stadiums and Convention Center—and hundreds of urban gardens have sprouted across the city, thanks to the Western Pennsylvania Conservancy. Neighborhoods like Braddock have received national attention for their transformation from mill towns to blighted ghettos to post-urban organic farmland.
Pittsburgh is broadly hailed as a success story, and the region owes enormous gratitude to Carson and her rallying cry. Had Carson lived another 50 years, she might be shocked by the city’s makeover. As green roofs, urban apiaries, improved recycling and bicycle culture become de rigueur, Rust Belt cities have hope for postindustrial life. Carson may not have written about these ideas, but her words started a powerful conversation.
The celebration is bittersweet, of course. In general, humanity still struggles with nature on an unprecedented scale. It’s true that children no longer run outside for “DDT baths,” and most sensible people no longer dump paint thinner down the drain. It’s true that recycling has become a global industry, alternative energy is a growing prospect and many endangered species are on the rebound.
But the global population has doubled since 1962, and so has our collective appetite. More than a billion consumer automobiles now cruise the world’s roads. Slash-and-burn deforestation is rampant, coal burning is at a record high and untold species go extinct every day. Plastic and polymers are used for nearly every household item, and landfills for domestic and industrial waste are larger than Carson could have ever imagined
Meanwhile, Carson is routinely attacked by a new generation of critics. Many contrarians still cast her as a misguided hysteric, and some even blame Carson for the deadly effects of malaria.
It’s difficult to gauge what Carson would think of the 21st century. “Things are far worse now than when Rachel wrote,” Lear says. “We have so many more pesticides. We put things out before we know for sure [their long-term impact]. The Earth is a much more fragile and vulnerable place, with carbon and global warming. I’m not sure if the book has made a great big difference, except that now we know it’s worse. The [fiftieth] anniversary reminds us how much more there is to do, how little progress we’ve made. Rachel Carson set us on the path to thinking about how to live. Period.”
Translation - Russian Книга, изменившая мир
Нашумевшей книге Рэйчел Карсон "Безмолвная весна" исполнилось полвека, и, несмотря на возвещенную призывом Рэйчел Карсон охрану природы, она напоминает нам как далеко мы можем зайти в своем неизбирательном применении химикатов.
Земля, на которой росла Рэйчел в 5-комнатном жилом доме на ферме небольшого городка Спрингдэйл штата Пенсильвания, находилась в развалинах. Более 1000 заводов Питтсбурга, до которого было всего лишь 18 миль, испускали угольный дым в воздух. Выхлопные газы добавляли пароходы и баржи, наряду с автомобилями модели "Ти" и лесом кирпичных дымовых труб. В отдельные дни дымовая завеса была настолько густой и черной, что пешеходы находящиеся на одной стороне улицы не могли увидеть противоположную. Многие рабочие кварталы были загромождены самодельными лачугами, а переулки были заполнены мусором, навозом и гниющими органическими отходами.
Однажды, из открытых шахт и коллекторов произошла утечка дренажных вод прямо в русла трех рек Питтсбурга (Аллегейни, Мононгахила и Огайо), в результате чего вода в них приобрела едкий, кислотный запах и иногда даже воспламенялась. Скелеты животных грудами лежали вдоль берегов и у основания мостов подобно раскопанным массовым захоронениям. В прошлом популярный клуб любителей гребного спорта был закрыт, так как купаться и плавать в зараженных реках стало невозможным.
Карсон была деревенской девушкой. Она жила в маленьком, захолустном городке и ее обычным занятием было бродить целыми днями по заросшей лесом семейной ферме площадью 26 гектар. Однако повсюду раздавался грохот заводов и фабрик тяжелой промышленности. Близлежащие населенные пункты назывались соответственно отраслям промышленности – Гласспорт (от англ. glass – стекло), Фрипорт (от англ. Free л – самородный), Ойл-Сити (от англ oil – нефть), Миллвэйл, Миллтаун (от англ. Mill – металлургический завод) – либо в честь таких промышленных магнатов, как Карнеги, Фрик Парк; в честь промышленника Вестингхауза было названо правление в г. Питтсбурге, а также Вестингхаузская средняя школа. В сотнях кузнечных цехов работа кипела 24 часа в сутки – они обрабатывали одну треть всей стали Америки. Побочный продукт процесса производства стали – шлак – складировался недалеко от заводов в раскаленные докрасна отвалы, которые затем остывали и превращались в белые горы камня. Образовывавшиеся при производстве сточные воды оказывались настолько токсичными, что при сбросе их в реки нарушалась целостность водных экосистем, и обитание живых организмов в них становилось невозможным.
На протяжении всей жизни Карсон, начиная со дня ее рождения в 1907 году и заканчивая днем смерти в 1964 году, ее родная земля находилась в плену свирепствующей промышленности и экологической катастрофы и была так выжжена и выщелочена, как никакое другое место на Земле. Как тонко подметил писатель Джеймс Партон, Питтсбург был "адом с крышкой".
“Что Карсон поняла о Питтсбурге,” говорит Линда Лэр – биограф Рэйчел Карсон, автор книги "Рэйчел Карсон: свидетельница природы", “было то, что промышленные магнаты не признавали свою ответственность за то, что они совершали в отношении природы. И она пронесла это через всю свою жизнь.”
"Безмолвная весна" помогла преображению экосферы в целом. Поразительно в некотором смысле, что самой знаменитой книге Рэйчел Карсон уже 50 лет. Но с другой стороны трудно поверить в то, что прошло всего 50 лет. Разоблачения, повергнувшие в шок Америку и породившие движение в защиту окружающей среды до сих пор на памяти живущих.
Дорога в Безмолвную весну
К тому времени, когда Карсон написала книгу "Безмолвная весна", она уже была признанным морским биологом и кассовым автором. Тихая девушка, выросшая в неблагополучной семье, добилась успеха вопреки ожиданиям. До того, как её книги были опубликованы, она закончила Пенсильванский колледж для женщин (ныне Чатемский университет) и Университет Джона Хопкинса. Результаты исследований Карсон в области генетики и зоологии были впечатляющими, так же как и тот факт, что она, стала женщиной-ученым в 1930 году, а в 1952 году получила Национальную книжную премию США и медаль Барроуза за бестселлер "Море вокруг нас" – научную оду океанической жизни. Книга оказалась именно такой, какой от нее ждали; ведь кто, если не морской биолог и талантливый писатель мог с научной точки зрения написать эпическую поэму о любви подводному миру? В этой книге еще нет ничего противоборствующего, наоборот она написана в праздничном и наивном тоне и полна романтической прозы, подобно дикторским текстам в документальных фильмах Жака-Ива Кусто.
Но со временем взгляды Карсон изменились. И вместо того, чтобы продолжать писать книгу на тему эволюции, как она планировала, Рэйчел обратила внимание на страшный яд – пестицид ДДТ.
“В ней появилась злость”, говорит Лэр. По мере того, как Карсон наблюдала за применением ДДТ по всей стране, она обнаруживала ужасающие свидетельства токсичности этого пестицида. “Она уже не была той застенчивой маленькой женщиной в белой блузке. Она была хорошим журналистом, знающим способы как найти нужную информацию. Она обладала потрясающей способностью обобщать материал и представлять его широкой публике. На мой взгляд, "Безмолвная весна" является одним из самых четких примеров пророческого литературного произведения”.
Попытка Карсон продать выдержки из книги издательству Ридерз Дайджест была отклонена. Редакторов смутила история об умирающих куропатках, зараженных водоемах и смертоносных смесях химических веществ. К тому же основным кругом их читателей были чувствительные домохозяйки. Вместо этого, книга впервые вышла в еженедельнике Нью-Йоркер, где выпускалась частями.
Дебют "Безмолвной весны" состоялся спустя десять лет после выхода книги "Море вокруг нас". Вновь вышедшая книга отличалась щепетильностью проведенных исследований и воинственным настроем, направленным против химической промышленности. Из мечтательного ученого Карсон превратилась в настоящего борца за охрану природы, чьи революционные идеи ставили под угрозу химическую индустрию. Её имя стало синонимом экологического движения. При этом она даже не подозревала, что взошла заря новой эры.
Книга
"Безмолвная весна" – это книга о пестицидах. В ней не поднимаются проблемы смога, переработки отходов, придорожного мусора, глобального потепления, устойчивой жизнедеятельности, перенаселенности, энергии из альтернативных источников, вегетарианства или перспективности использования конопли для производства бумаги. В книге вы также не найдете ни протеста против испытаний на животных, ни против выбросов парниковых газов в атмосферу, ни против езды на вездеходе в пустыне, ни упоминания о таянии полярных ледников и разрушении озонового слоя. Карсон рассказывает о загрязнении водоносных горизонтов, но только сельскохозяйственными стоками. Образно говоря, основные ее опасения связаны скорее с реактивными снарядами, чем с их силовыми установками. Игнорирование Карсон вышеупомянутых проблем объясняется тем, что они не являлись в то время главными. Авария на АЭС Три Майл Айленд и выброс нефти из танкера Эксон Валдез произошли десятилетиями позже выхода книги. Те проблемы, которые сегодняшние защитники окружающей среды принимают как сами собой разумеющиеся, не затрагивались ни в "Безмолвной весне", ни в какой-либо другой литературе того времени.
Отличительной чертой характера, в котором написана книга "Безмолвная весна" является гнев Карсон по отношению к правительству. По ее мнению, именно правительственные органы, а конкретно Министерство земледелия, взяли на себя обязательство по полному истреблению некоторых видов насекомых, таких, как, например, огненные муравьи, что в итоге им не удалось. Первые испытания переносимых по воздуху ядов были проведены во время Второй мировой войны военными, которые обнаружили, что химикаты, произведенные специально для убийства людей, оказались также эффективными инсектицидами. "Безмолвная весна" прослеживает историю химической войны в мире природы. В неудаче первой попытки применения ДДТ были виновны правительственные ученые, государственные служащие и легко возбудимые политиканы – все они осмеяны колким пером Карсон. Что же касается самих компаний по производству пестицидов, то о заседаниях советов их директоров и агрессивной рекламе она пишет не так много. Тогда, в 1962, Карсон была больше возмущена правительственным сотрудничеством, нежели жадностью корпораций. Однако, по иронии судьбы, именно производители наиболее часто и пылко нападали на писательницу, в то время как Конгресс ввел запрет на использование ДДТ. Сегодня обвинения в своем большинстве направлены в обратную сторону: защитники природы в первую очередь выступают против компаний, например таких, как Бритиш Петролеум или Мэссей Энерджи, и чаще всего обращаются к государству за помощью.
По своей сути, "Безмолвная весна" представляет собой проведенную в уравновешенном тоне дискуссию о ДДТ и других убийственных хлорорганических веществах. Жанр, в котором написана книга, является в чистом виде научным. Выдвигаемые автором тезисы ясны и незамысловаты. Она не разглагольствует, не злоупотребляет художественными приемами, и тон ее остается спокойным и редакторским на протяжении всей книги. Карсон сопровождает свое повествование данными исследований и даже местами анекдотами, но за всем этим прослеживается основная мысль: пестициды являются опасными ядами, мы не имеем достаточно знаний об их отдаленных эффектах и нам следует использовать их только как последнее средство.
Неудивительно, что для представителей экологического движения "Безмолвная весна" стала своего рода предписанием к действиям, ведь Карсон осмелилась бросить вызов прогрессу во времена технологического прорыва. Что книгу отличает от исследовательской работы или юридического документа, так это красноречие автора, о чем свидетельствует опубликованный на страницах Нью-Йоркера её вопрос: “Почему мы должны терпимо относится к тому, что вместо здоровой пищи принимаем почти яд, что окрестности наших домов стали безжизненными, к кругу знакомых, которые почти враги для нас, к тому, что стали почти безумными от ежедневного шума моторов? Кто бы захотел жить в мире, который стал почти губительным для человека?”
“Я считаю Рэйчел Карсон настоящей свидетельницей мира природы,” говорит Лэр, которая после окончания колледжа в 1962 преподавала дисциплину "Экологическое изменение окружающей среды с течением времени". “В моем восприятии Рэйчел пишет о нечто большем, чем просто о безмолвной весне. И определенно она говорит не просто о хлористоводородных пестицидах. Её книга об экологии в целом, о жизни в природных системах планеты. Она никогда не призывала отказаться полностью от применения ДДТ. Она выступала с требованием положить конец повсеместному неправильному использованию пестицидов. Благодаря Карсон сознание общества начало меняться – впервые в центр мышления человек поставил природу”.
В эпоху пульсирующей промышленности, новейших автомагистралей, посудомоечных машин, расширяющихся пригородов, прямого телеэфира и глобальной космической гонки, радикальное настроение Карсон шокировало послевоенную американскую культуру. Производители враждебно негодовали. Промышленники пытались оклеветать Карсон и всячески навредить ее репутации, высмеивая ее и называя истеричкой”. Хотя в "Безмолвной весне" выражается протест только против одного вида загрязнения, эта книга открыла очень широкую дверь. Когда автоматизированная Америка предвкушала полное господство над природой, Карсон умоляла обнять и защитить ее. “В природе”, писала она, “ничто не существует в одиночку.”
Более строго: “Человек – часть природы, его война против неё неизбежно обернется войной против него самого”.
Секрет Рэйчел
Трагедия жизни Карсон состоит в том, что она умерла только через два года после того, как "Безмолвная весна" достигла полок книжных магазинов. Карсон умерла в 1964, за месяц до ее 57-го дня рождения, от рака молочной железы. Немногие, даже среди фанатов, знали причину ее смерти: частично это было обусловлено культурой того времени. Ее безвременная смерть дала толчок к созданию Института Безмолвной Весны в Ньютоне (штат Массачусетс), который посвящен исследованиям воздействия различных факторов окружающей среды на развитие рака молочной железы.
“Я все время интересовалась природой, когда была ребенком,” говорит Джулия Броди – доктор философии, главный директор института. “Мой дедушка много рассказывал мне о насекомых.”
Когда она была молодой, семья Броди переехала в Ричланд (штат Вашингтон), где они поселились неподалеку от Хэнфордского ядерного комплекса, который сбрасывал значительные количества радиоактивных материалов в воздух и воды реки Колумбия, загрязняя поля и продукты питания, получаемых от коров, пасущихся на загрязненных пастбищах. “В то время мы не знали об этом,” говорит Броди. “Однако много воображения не требуется. Когда ты живешь возле ядерной установки, ты постоянно сомневаешься в безопасности своей жизни.”
Она узнала об институте в 1996, когда один ее друг, просматривая объявления в газете Бостон глоуб, обратил внимание на открытую в институте вакансию, на которую Броди казалась идеальным кандидатом. “Ты должна попробовать,” настаивал друг.
Пятнадцать лет спустя Броди и ее коллеги стали передовыми исследователями рака молочной железы. В то время, как научные работники, придерживающиеся традиционных подходов, исследуют эпидемиологию болезни — в основном методом вопросов и ответов — институт занимается изучением условий окружающей среды. Ведь жертвы болезни могут не иметь ни малейшего представления ни о том, какое вещество разрушает их эндокринную систему, ни о том, как этот химикат попал в их организм. “Метод опросов ничего не дает для понимания факторов окружающей среды, воздействующих на человека,” говорит Броди, “ведь вы не можете спросить человека о качественном составе воздуха, которым он дышит, или какие вещества находились в воде, которую он употреблял, когда был ребенком.”
На сайте института Броди пишет: “Если природный эстроген повышает риск развития рака молочной железы, мы должны исследовать химикаты, которые подражают действию эстрогена в организме. Подобные вещества входят в состав детергентов, пластиков, косметики и несметного числа других продуктов коммерческой деятельности. Если мы знаем, что более ста веществ, загрязняющих воздух, растворителей и других продуктов вызывает у животных рак молочной железы, нам необходимо вести исследования в данном ключе.”
Когда Броди была приглашена на работу в институт, она перечитала "Безмолвную весну" в полном объеме. “Меня чрезвычайно впечатлила глубина ее научных наблюдений,” вспоминает Броди. “Открыв книгу на любой странице, вы найдете что-нибудь, что до сих пор остается значимым. Мы не решили проблему. Осознание логичности природы произошло давно. И если мы обнаруживаем эффекты, которые оказала деятельность человека на дикую природу, то нам стоит задуматься о подобных последствиях и у человека. Это необходимо, чтобы защитить наше собственное здоровье.”
Однако влияние Карсон на институт выходит за рамки его наименования и науки. “Сейчас уже сложно это вспомнить, но рак груди был тайной болезнью ,” говорит Броди. “Рэйчел Карсон никому не говорила о своем диагнозе. Когда она давала показания перед Конгрессом, она была в парике. Она была той невероятно отважной женщиной, которая боялась, что если люди узнают, что у нее рак груди, они перестанут ей доверять.”
Когда первая леди Бэтти Форд публично рассказала о том, что подверглась мастэктомии в 1974, взгляды изменились. Не только женщины могли открыто говорить об этом заболевании; огромное количество диагнозов были раскрыты перед общественностью. Толпа подняла вопрос: Почему эта болезнь обрывает жизни такого большого количества женщин? Впервые Американцы приняли во внимание влияние экологии на развитие рака груди. Карсон не жила в эти справедливые и пытливые времена, когда каждый допускал невидимую связь между распространением химикатов и злокачественными новообразованиями. Как никогда не праздновала она День Земли, не была свидетелем претворения в жизнь Закона о сохранении исчезающих видов животных и птиц, появления машин на биотопливе и одноразовой посуды из кукурузного крахмала, так и не могла представить насколько история ее жизни повлияет на современную науку.
Рэйчел – кто она?
Даже сегодня личность Карсон остается весьма загадочной.
Во время преподавания дисциплины "Экологическое изменение окружающей среды с течением времени" в конце 1980-х, Линда Лэр обратила внимание, что ее студенты слышали про книгу "Безмолвная весна", но ничего не знали об ее авторе. Лэр была активисткой со стажем, она восхищалась Карсон с тех пор, как "Безмолвная весна" вышла в свет. Кроме того, хотя выросла она за пределами Питтсбурга, детство ее было наполнено индустриальным дымом Пенсильвании. Но она тоже знала очень мало о жизни женщины, которая написала "Безмолвную весну". Лэр называет этот период ее жизни "Рэйчел – кто она?". Она смогла соединить воедино краткие упоминания в прессе о Карсон, но биографической информации было крайне мало. За этим последовало 10-летие, на протяжении которого Лэр выбрала своей миссией воссоздать историю жизни Карсон. Трудность заключалась не только в сложности самого исследования, но и в том, что поместье, откуда была родом Рэйчел Карсон, не решалось давать разрешение на выпуск ее биографии. Жизнь писательницы была настолько полна споров и дискуссий, а ее работа так часто подвергалась неправильному толкованию, что Лэр, будучи биографом Рэйчел, необходимо было доказывать свою стойкость.
Когда разрешение наконец было получено, Лэр опубликовала книгу "Рэйчел Карсон: свидетельница природы" в 1997. Впервые читатели узнали о властной матери Карсон, о трудностях, с которыми она столкнулась в Университете Джона Хопкинса, об ожесточенной критике и оскорблениях, которым она подверглась в последние годы своей жизни. С тех пор, как вышла биография Рэйчел, написав введение ко всем ее книгам, в том числе к посмертным, Лэр стала авторитетным источником информации о жизни Карсон. Ввиду того, что жизнь писательницы-ученой была весьма малоизвестной, Лэр потребовалось 15 лет, чтобы описать ее личность.
“Я очень рада, что послания Карсон доносятся до новых поколений,” говорит Лэр. Этот год для нее оказался чрезвычайно насыщенным из-за выступлений с лекциями по всей стране в честь юбилея "Безмолвной весны". “Я буду рассказывать о Карсон как об очевидце, как о человеке, который заставил нас осознать последствия своих поступков и попробовал "пробудить" нас.”
В 1962 году, когда Атиллио Фаворини (доктор философии) был студентом Фордхемского колледжа, он прочёл выдержки из книги "Безмолвная весна" в Нью-Йоркере. “Я был очень восхищен,” вспоминает Фаворини. “Это не детектив в обычном смысле этого слова. Книга начинается с легенды, в которой образно рассказывается об угрозах, которые мы вложили в наше собственное будущее. Есть что-то драматичное в той манере, с которой она подошла ко всей этой истории .”
Сейчас – спустя несколько десятилетий – Фаворини является учредителем факультета театрального искусства Питтсбургского университета. Году в 2000-м факультет планировал постановить серию спектаклей основанных на шедеврах великой американской литературы. И Фаворини обратился к "Безмолвной весне".
“Меня поразила мысль, что это одна из немногих книг, которые, можно сказать, изменили мир,” говорит он. “Таких книг очень немного, и "Безмолвная весна" одна из них.”
Фаворини в соавторстве с драматургом Линн Коннер написал сценарий к пьесе, которая называлась "Безмолвная весна: волнение, движение и шум" и являлась, по сути, импрессионистской интерпретацией идей Карсон. Пьеса представляла собой странную смесь элементов биографии, обращений к Льюису Кэрроллу (английский писатель, математик, логик, философ, диакон и фотограф – прим. переводчика), танцев, огромных костюмов насекомых и периодически повторяющихся мотивов из фильма "Доктор Стрэйнжлав". Сценарий получил престижную награду центра Кеннеди и был выпущен по всей стране, от Кентуки до Техаса. После этого Фаворини участвовал в написании и выпуске образовательных спектаклей, в том числе спектакля под названием "Рэйчел Карсон спасает день", который в рамках трехлетнего гастрольного тура показывался на территории штата Пенсильвания.
“Спектакль был крайне популярен”, вспоминает Фаворини. “Он затрагивал сразу три темы – науку об окружающей среде, историю Пенсильвании и положение женщины в области науки. Для школьников это были актуальные вопросы. Мы получили много позитивных отзывов от учеников и учителей”.
Однако инсценировка деятельности и жизни Карсон непростая задача, и никто еще не сделал это правильно. "Безмолвная весна" метафорична, местами даже приводящая в ужас, но Карсон писала от третьего лица, и описания ее собственной личности и примеров из жизни в книге немногочисленны и редко встречаются – все они касаются химиков, заболевших фермеров и различных видов диких и домашних животных, умерших от ДДТ, который предназначался для убийства насекомых. Карсон была закрыта для публики, несмотря на ее быстрорастущую популярность. Она написала очень немного книг, и ни одной о себе. (Книги, наиболее раскрывающие ее жизнь – "Всегда, Рэйчел" и "Погибший лес: найденные записи Рэйчел Карсон" – были опубликованы после ее смерти). Она вдохновляла биографов и режиссеров-документалистов, чего нельзя сказать о киноиндустрии Голливуда. Наиболее точно жизнь Рэйчел отразил фильм "Чувство прекрасного" (2008), в котором актриса Каюлани Ли олицетворяет Карсон и произносит некоторые из самых пророческих её цитат.
“Моя книга незамедлительно была выбрана основой для фильма,” говорит Лэр о "Свидетельнице природы". “Мы потратили почти 10 лет на написание киносценария. Очень сложно делать фильм об этой бедной женщине, у которой после написания такой великой книги начались все эти проблемы со здоровьем. Не говоря уже о ее смерти. Ведь это не экшн.”
Множество писателей-натуралистов обрели голоса с тех пор, как впервые вышла "Безмолвная весна", но большинство из них спокойно писали от первого лица. Энни Диллард, Уэндел Берри, Бари Лопез, Терри Темпест Уильямс и Эдвард Эбби написали многословные статьи о человеке и природе. Все они являются сильными личностями, поэтому обычно пишут о проблеме со своего ракурса. Такие писатели научно-популярной литературы, как Джон МакФи и Бил МакКиббен включают собственные истории в свои документальные произведения. Карсон же никогда не писала столь открыто.
В противоположность поколению протестующих и активистов, которых она вдохновила, Карсон вела тихую жизнь. Она никогда не размахивала плакатами, не привязывала себя к деревьям. На большинстве фотографий она выглядит спокойной и отдаленной. Она не была замечена ни в одном скандале; даже то предположение, что она находилась в интимной связи со своей подругой Дороти Фримэн, довольно банально. У Карсон была страсть к лесу, воде, размеренному порядку лаборатории и пишущей машинке. Она погрузилась в факты, исследования, свидетельские показания, новости и официальные сообщения. Она давала интервью и позволяла себя фотографировать, но популярность ее была недолговечна.
Тем не менее, читатели Карсон интуитивно чувствуют ее присутствие. Хоть она и ни слова не упомянула о себе в "Безмолвной весне", ее необыкновенный голос звучит всюду. Знать эту книгу значит знать душевные волнения Рэйчел, ее стремления и цель, к которой она шла до последних дней своей жизни. Карсон живет между строк.
Наследие Рэйчел
Сегодня имя Карсон повсюду. В Германии основан Центр окружающей среды и общества имени Рэйчел Карсон. Её именем названы соревнования по преодолению 34-мильного похода по тропе Рэйчел Карсон, спонсируемые Комитетом по охране природы Рэйчел Карсон. В Чатемском Университете студенты, обучающиеся в магистратуре на факультете изящных искусств и заинтересованные в написании произведений о природе, обеспечиваются стипендией Рэйчел Карсон. Каждые два года в норвежском городе Ставангер одна из самых талантливых исследовательниц награждается премией Рэйчел Карсон. В Херндтоне (штат Вирджиния, США) есть средняя школа имени Рэйчел Карсон, в центре Питтсбурга – мост Рэйчел Карсон. В районе порта Фалмута (штат Массачусетс, США) планируется установить статую Рэйчел Карсон: в этом городе летом 1929-го она проводила исследования в Вудсхоулской лаборатории биологии моря, куда позднее поступила на службу. Национальный заповедник Рейчел Карсон – это охраняемый участок земли размером 5400 акр (2160 га - прим. переводчика) в южной части штата Мэн (США). Дом ее детства превратился в усадьбу Рэйчел Карсон, куда регулярно организуются экскурсии; дом в Колсвилле (штат Мэриленд, США), где она жила в более зрелом возрасте теперь является национальным историческим памятником. И наконец, существует Совет Рэйчел Карсон, который состоит из группы людей, посвятивших себя продолжению борьбы от ее имени, цель которой – положить конец применению губительных пестицидов.
Наследие Карсон продолжает существовать, и ее родной город безошибочный показатель эффекта, который оказала "Безмолвная весна". Питтсбург больше не является столицей промышленности. Почти все металлургические заводы закрылись, и третья часть населения эмигрировало. Места бывших фабрик заняли больницы, а развалины заброшенных зданий сменились участками зеленых насаждений. И хотя воздух все еще подернут дымкой, а в реках обнаруживаются следы сточных вод, в целом экология города значительно улучшилась по сравнению с 1960-ми. Аборигенные растения и животные постепенно возвращаются на прежние места своего обитания. Триатлонисты соревнуются в плавании, велосипедисты катаются вдоль берега, а рыбаки закидывают удочки на рыбу, которая только недавно вернулась в реки.
Однако некоторые территории полностью видоизменены, например водосбор небольшой реки Найн Майл Ран, которая когда-то была так загрязнена токсинами, что местные жители избегали ее. Проведенное Сообществом по возрождению и охране бассейна реки Найн Майл Ран восстановление экосистемы берега, которое обошлось в 7,7 миллионов долларов США, вернуло к жизни 6,5 кв. миль (16,8 кв. километров – прим. переводчика) водосборной площади. Теперь это чистая речушка, которая течет через парк Фрика, полностью реконструированный инженерными войсками. Этот парк является популярным местом для любителей бега трусцой; в нем извилистые тропинки протягиваются через заболоченные места, поросшие рогозом.
Над рекой в парке Фрика находится Самерсет – развивающийся жилой комплекс, построенный на бывшем шлаковом отвале. Некогда мертвый, отталкивающий ландшафт сегодня преображен в привлекательный жилой квартал, в котором дома спроектированы на любой вкус, пространство разграничено при помощи зеленых насаждений, а ворота отсутствуют, чтобы не препятствовать взаимодействию жителей с окружающим миром. По всему городу подобные участки, где ранее располагались промышленные объекты, отведены под строительство коммерчески перспективных кварталов.
В настоящее время Питтсбург является местом возникновения поразительного количества зеленых объектов архитектуры, таких как новые стадионы и Конференц-центр. Кроме того, дали прирост деревья сотен городских садов, высаженных по всему городу благодаря управлению по охране природы Западной Пенсильвании. Пригороды, например Брэддок, стали объектами внимания всей страны из-за их превращения из фабричных городов в отравляющие трущобы, а из них в экологически чистые сельскохозяйственные районы.
Питтсбург широко признан успешным примером возрождения, и за это регион должен благодарить Карсон и ее боевой клич. Если бы Карсон прожила еще 50 лет, она была бы потрясена преобразованием города. Поскольку зеленые крыши, городские пасеки, усовершенствованная переработка отходов и велосипедная культура стали привычной картиной в городах Ржавого Пояса, у них есть шансы на постиндустриальную жизнь. Карсон, возможно, и не подала бы этих идей, но как бы то ни было, ее слова положили начало эффективным дебатам.
Конечно, радость торжества горька. Вообще говоря, человечество все еще ведет беспрецедентную по масштабам борьбу с природой. Правда, дети больше не мчатся к реке, чтобы принять "инсектицидную ванну", а разумные люди не выльют разбавитель для краски в водосточную трубу. Правда, вторичная переработка отходов стала промышленностью мирового масштаба, альтернативные источники энергии открывают благоприятные перспективы, а исчезающие виды животных и растений находятся в процессе восстановления.
Однако численность населения земного шара удвоилась по сравнению с численностью 1962 года, то же самое произошло и с нашим общим аппетитом. Более миллиарда автомобилей сейчас ездят по дорогам всего мира. Повсеместно распространена сплошная вырубка леса, на рекордно высоком уровне находится угольное отопление, ежедневно исчезает бессчётное количество видов растений и животных. Пластик и полимеры используются для изготовления почти всех предметов быта, а свалки бытовых и промышленных отходов крупнее и многочисленнее, чем Карсон когда-либо могла представить.
Между тем, на Карсон до сих пор регулярно обрушиваются нападки критиков нового поколения. Многие противники Рэйчел называют ее заблуждающейся истеричкой, а некоторые даже обвиняют ее в смертельных последствиях малярии.
Трудно представить какие выводы сделала бы Карсон о том, что происходит в 21-м веке. “Положение дел сейчас намного хуже, чем в то время, когда Рэйчел писала свою книгу,” говорит Лэр. “Сейчас у нас имеется гораздо больше пестицидов. Мы затеяли это дело до того, как наверняка узнали об их долговременных эффектах. Наша планета намного более хрупкое и уязвимое существо, принимая во внимание глобальное потепление. Я не уверена, что книга принесла огромную пользу, за исключением того, что теперь мы знаем, что наше воздействие на природу губительно. Пятидесятая годовщина книги напоминает нам, как много предстоит сделать, и как мало еще сделано. Рэйчел Карсон направила нас на путь размышления о том, как нужно жить. Точка.”
Translated by Bugaeva E.A.
English to Russian: Отчет о валидации Detailed field: Medical: Instruments
Source text - English Medical devices
Residual Testing Report for the Adoption of Cannula, MICS and
Cardiac Ablation Products into Cycle 505
1.0 EXECUTIVE SUMMARY
In conjunction with the project to adopt devices sterilized in Cycle 315 at Sterile Systems (SS) into Cycle 606 at SS, an assessment of the EO residuals on the Femoral Venous Cannula was conducted. Sterilization was conducted using the maximum fully-loaded worst-case load. Three devices were tested after one and two EO exposures. Results of testing demonstrated the Ethylene oxide and Ethylene chlorohydrin (ECH) residuals met requirements of ISO 10993-7:2008.
2.0 PURPOSE
The purpose of this report is to provide the results and conclusions from ethylene oxide (EO) residual testing conducted on the Femoral Venous Cannula after one and two exposures in Cycle 505 at Sterile Systems (SS). Testing was conducted in support of the project to adopt products currently sterilized in Cycle 315 into Cycle 505.
3.0 SCOPE
This EO residuals study is conducted in conjunction with the project to adopt all existing products sterilized in Cycle 315 into Cycle 505 at SS. The overall project plan is defined in Medical devices 1234567DOC (Reference 2.1). Since there are a large number of product families sterilized in Cycle 315, the Medical devices Technical Files and Design Dossiers are used as a basis to define the products within the scope of this protocol.
The general product categories included in the EO residuals testing are shown in Table 2. A complete list of all products and model numbers included in the project is included in Attachment 3.
4.0 BACKGROUND
Medical devices manufactures a family of perfusion products including Minimally Invasive Cardiac Surgery products (MICS), cardiac ablation products, and cannula currently sterilized in Cycle 315 at SS. Medical devices also uses Cycle 505 at SS for sterilization of a variety of products including oxygenators, reservoirs, accessory products, pumps, probes and Medical devices Budapest manufactured devices.
Cycle 505 is advantageous over Cycle 315 for many reasons, the most important being that Cycle 505 uses less ethylene oxide (EO) gas and has a shorter exposure time than Cycle 315, which is expected to result in lower EO residual levels.
This product was established as the hardest to aerate product in 1997, protocol 97-145. All subsequent products have been compared to this product and shown to have lower residuals.
Products sterilized in Cycle 505 are similar to those sterilized in Cycle 315 in many respects, including having similar product densities and using similar product and packaging materials. However, products currently sterilized in Cycle 315 are placed on carts (as opposed to the product currently sterilized in Cycle 505, which are placed on pallets) and may aerate differently. Products to be adopted into Cycle 505 will continue to be loaded into the chambers on carts.
To confirm that Cycle 505 yields acceptable EO residual levels for the cannula, MICS, and cardiac ablation products, EO residual testing was conducted on the Femoral Cannula, which is the product in Cycle 315 that has been established as the most difficult to aerate. The EO residuals on the Femoral Cannula from one and two EO exposures in Cycle 505 are provided herein. Testing was completed after 24 hours aeration, which is the minimum time established based on the worst case Brooklyn Park Product, the Cardiotomy Reservoir, SS 03-018.
Translation - Russian Медицинские изделия
Окончательный отчет о тестировании для перевода канюли, изделий для МИКХ и изделий для сердечной абляции на Цикл 505
1.0 КРАТКИЙ ОБЗОР
В связи с проектом по переводу изделий, стерилизуемых в Цикле 315 «Стерайл Системс» («СС») (Sterile Systems, SS) на Цикл 505 «СС», была проведена оценка остаточного содержания этиленоксида (ЭО) в венозной бедренной канюле. Стерилизация проводилась по наихудшему сценарию в условиях максимальной загрузки. Три изделия были протестированы после одного и двух циклов обработки ЭО. Результаты испытаний показали, что остаточное содержание этиленоксида и этиленхлоргидрина (ЭХГ) соответствует требованиям ISO 10993-7:2008.
2.0 НАЗНАЧЕНИЕ
Целью данного отчета является предоставление результатов и выводов исследований остаточного содержания этиленоксида (ЭО), проведенных для венозной бедренной канюли после одного и двух циклов обработки в Цикле 505. Тестирование проводилось в рамках проекта по переводу изделий, стерилизуемых в Цикле 315, на Цикл 505.
3.0 ОБЛАСТЬ ПРИМЕНЕНИЯ
Исследование остаточного содержания ЭО проводится в рамках проекта по переводу всех существующих изделий, стерилизуемых в Цикле 315, на стерилизационный Цикл 505. Общий план проекта определен в документе компании «Медицинские изделия» 1234567DOC (Ссылка 2.1). Поскольку большое количество изделий товарных групп стерилизуется в Цикле 315, Технические файлы и Пакеты проектной документации компании «Медицинские изделия» были использованы в качестве основания для определения изделий, входящих в сферу применения данного протокола.
Общие категории изделий, включенные в тестирование остаточного содержания ЭО, показаны в Таблице 2. Полный список всех изделий и номеров моделей, включенных в проект, приведен в Приложении 3.
4.0 ВВОДНАЯ ИНФОРМАЦИЯ
Компания «Медицинские изделия» производит семейство изделий для перфузии, в том числе для минимально инвазивной кардиохирургии (МИКХ), изделия для сердечной абляции и канюли, которые в настоящее время стерилизуются в Цикле 315, компанией «СС». Компания «Медицинские изделия» также использует Цикл 505 в «СС» для стерилизации разнообразных изделий, включая оксигенаторы, резервуары, принадлежности, помпы и датчики, а также изделия, производимые подразделением компании «Медицинские изделия» в Будапеште.
Цикл 505 обладает целым рядом преимуществ перед Циклом 315, наиболее важными из которых являются использование меньшего количества этиленоксида (ЭО) и более короткая экспозиция, нежели в Цикле 315, что должно привести к снижению остаточного содержания ЭО.
Это изделие было самым трудным для аэрации изделием в 1997 г., протокол 97-145. Все последующие изделия сравнивалась с этим изделием, и демонстрировали меньшие значения остаточного содержания.
Изделия, стерилизованные в Цикле 505, по многим характеристикам аналогичны изделиям, стерилизованным в Цикле 315, в том числе они обладают одинаковой плотностью и изготовлены с использованием аналогичного сырья и упаковочных материалов. Тем не менее, изделия, которые стерилизуются в Цикле 315, располагаются на тележках (в отличие от изделий, которые в настоящее время стерилизуется в Цикле 505 на поддонах), и аэрация может проходить по-разному. Изделия, подлежащие переводу на Цикл 505, будут загружаться в камеры на тележках.
Чтобы подтвердить, что остаточное содержание ЭО в Цикле 505 является приемлемым для канюли, изделий для МИКХ и изделий для абляции сердца, проводилось повторное тестирование остаточного содержания ЭО с использованием бедренной канюли, которая является наиболее сложным для аэрации изделием в Цикле 315. Здесь приводятся данные об остаточном содержании ЭО в бедренной канюле после одного и двух циклов обработки ЭО в Цикле 505. Тестирование было завершено после 24 часов аэрации, что является минимальным временем, установленным на основе результатов наиболее сложного для обработки изделия - кардиотомного резервуара, Стокгольм, «СС» 03-018.
More
Less
Translation education
Bachelor's degree - Omsk State Pedagogical University
Experience
Years of experience: 9. Registered at ProZ.com: Apr 2017.
English to Russian ( Bachelor's Diploma in the field of foreign languages (English) of Omsk State Pedagogical University) English to Russian (Diploma in Bioecology of Omsk State Pedagogical University)
Memberships
N/A
Software
Adobe Photoshop, Google Translator Toolkit, MemSource Cloud, Microsoft Excel, Microsoft Word, Powerpoint, Smartcat, Trados Studio
I have been working as freelance translator since 2017. During this period of time I've translated medical documents of different types: clinical trials, clinical evaluation reports, residual testing reports, devices biocompatibility evaluation reports, verification and validation protocols and reports, devices usability examination reports, devices description and instructions for use, medical and scientific articles, brochures, process flow charts. Also, I provide translation of texts on the following thematics: biology, ecology, geology, agriculture, science.
This user has earned KudoZ points by helping other translators with PRO-level terms. Click point total(s) to see term translations provided.
Expertise 
Portfolio