This site uses cookies.
Some of these cookies are essential to the operation of the site,
while others help to improve your experience by providing insights into how the site is being used.
For more information, please see the ProZ.com privacy policy.
This person has a SecurePRO™ card. Because this person is not a ProZ.com Plus subscriber, to view his or her SecurePRO™ card you must be a ProZ.com Business member or Plus subscriber.
Affiliations
This person is not affiliated with any business or Blue Board record at ProZ.com.
English to Russian: J.Joice. Arabia General field: Art/Literary Detailed field: Poetry & Literature
Source text - English North Richmond Street, being blind, was a quiet street except at the hour when the Christian Brothers' School set the boys free. An uninhabited house of two storeys stood at the blind end, detached from its neighbours in a square ground. The other houses of the street, conscious of decent lives within them, gazed at one another with brown imperturbable faces. The former tenant of our house, a priest, had died in the back drawing-room. Air, musty from having been long enclosed, hung in all the rooms, and the waste room behind the kitchen was littered with old useless papers. Among these I found a few paper-covered books, the pages of which were curled and damp: The Abbot, by Walter Scott, The Devout Communicant, and The Memoirs of Vidocq. I liked the last best because its leaves were yellow. The wild garden behind the house contained a central apple-tree and a few straggling bushes, under one of which I found the late tenant's rusty bicycle-pump. He had been a very charitable priest; in his will he had left all his money to institutions and the furniture of his house to his sister. When the short days of winter came, dusk fell before we had well eaten our dinners. When we met in the street the houses had grown sombre. The space of sky above us was the colour of ever-changing violet and towards it the lamps of the street lifted their feeble lanterns. The cold air stung us and we played till our bodies glowed. Our shouts echoed in the silent street. The career of our play brought us through the dark muddy lanes behind the houses, where we ran the gauntlet of the rough tribes from the cottages, to the back doors of the dark dripping gardens where odours arose from the ashpits, to the dark odorous stables where a coachman smoothed and combed the horse or shook music from the buckled harness. When we returned to the street, light from the kitchen windows had filled the areas. If my uncle was seen turning the corner, we hid in the shadow until we had seen him safely housed. Or if Mangan's sister came out on the doorstep to call her brother in to his tea, we watched her from our shadow peer up and down the street. We waited to see whether she would remain or go in and, if she remained, we left our shadow and walked up to Mangan's steps resignedly. She was waiting for us, her figure defined by the light from the half-opened door. Her brother always teased her before he obeyed, and I stood by the railings looking at her. Her dress swung as she moved her body, and the soft rope of her hair tossed from side to side. Every morning I lay on the floor in the front parlour watching her door. The blind was pulled down to within an inch of the sash so that I could not be seen. When she came out on the doorstep my heart leaped. I ran to the hall, seized my books and followed her. I kept her brown figure always in my eye and, when we came near the point at which our ways diverged, I quickened my pace and passed her. This happened morning after morning. I had never spoken to her, except for a few casual words, and yet her name was like a summons to all my foolish blood. Her image accompanied me even in places the most hostile to romance. On Saturday evenings when my aunt went marketing I had to go to carry some of the parcels. We walked through the flaring streets, jostled by drunken men and bargaining women, amid the curses of labourers, the shrill litanies of shop-boys who stood on guard by the barrels of pigs' cheeks, the nasal chanting of street-singers, who sang a come-all-you about O'Donovan Rossa, or a ballad about the troubles in our native land. These noises converged in a single sensation of life for me: I imagined that I bore my chalice safely through a throng of foes. Her name sprang to my lips at moments in strange prayers and praises which I myself did not understand. My eyes were often full of tears (I could not tell why) and at times a flood from my heart seemed to pour itself out into my bosom. I thought little of the future. I did not know whether I would ever speak to her or not or, if I spoke to her, how I could tell her of my confused adoration. But my body was like a harp and her words and gestures were like fingers running upon the wires. One evening I went into the back drawing-room in which the priest had died. It was a dark rainy evening and there was no sound in the house. Through one of the broken panes I heard the rain impinge upon the earth, the fine incessant needles of water playing in the sodden beds. Some distant lamp or lighted window gleamed below me. I was thankful that I could see so little. All my senses seemed to desire to veil themselves and, feeling that I was about to slip from them, I pressed the palms of my hands together until they trembled, murmuring: 'O love! O love!' many times. At last she spoke to me. When she addressed the first words to me I was so confused that I did not know what to answer. She asked me was I going to Araby. I forgot whether I answered yes or no. It would be a splendid bazaar; she said she would love to go. 'And why can't you?' I asked. While she spoke she turned a silver bracelet round and round her wrist. She could not go, she said, because there would be a retreat that week in her convent. Her brother and two other boys were fighting for their caps, and I was alone at the railings. She held one of the spikes, bowing her head towards me. The light from the lamp opposite our door caught the white curve of her neck, lit up her hair that rested there and, falling, lit up the hand upon the railing. It fell over one side of her dress and caught the white border of a petticoat, just visible as she stood at ease. 'It's well for you,' she said. 'If I go,' I said, 'I will bring you something.' What innumerable follies laid waste my waking and sleeping thoughts after that evening! I wished to annihilate the tedious intervening days. I chafed against the work of school. At night in my bedroom and by day in the classroom her image came between me and the page I strove to read. The syllables of the word Arabywere called to me through the silence in which my soul luxuriated and cast an Eastern enchantment over me. I asked for leave to go to the bazaar on Saturday night. My aunt was surprised, and hoped it was not some Freemason affair. I answered few questions in class. I watched my master's face pass from amiability to sternness; he hoped I was not beginning to idle. I could not call my wandering thoughts together. I had hardly any patience with the serious work of life which, now that it stood between me and my desire, seemed to me child's play, ugly monotonous child's play. On Saturday morning I reminded my uncle that I wished to go to the bazaar in the evening. He was fussing at the hallstand, looking for the hat-brush, and answered me curtly: 'Yes, boy, I know.' As he was in the hall I could not go into the front parlour and lie at the window. I felt the house in bad humour and walked slowly towards the school. The air was pitilessly raw and already my heart misgave me. When I came home to dinner my uncle had not yet been home. Still it was early. I sat staring at the clock for some time and, when its ticking began to irritate me, I left the room. I mounted the staircase and gained the upper part of the house. The high, cold, empty, gloomy rooms liberated me and I went from room to room singing. From the front window I saw my companions playing below in the street. Their cries reached me weakened and indistinct and, leaning my forehead against the cool glass, I looked over at the dark house where she lived. I may have stood there for an hour, seeing nothing but the brown-clad figure cast by my imagination, touched discreetly by the lamplight at the curved neck, at the hand upon the railings and at the border below the dress. When I came downstairs again I found Mrs Mercer sitting at the fire. She was an old, garrulous woman, a pawnbroker's widow, who collected used stamps for some pious purpose. I had to endure the gossip of the tea-table. The meal was prolonged beyond an hour and still my uncle did not come. Mrs Mercer stood up to go: she was sorry she couldn't wait any longer, but it was after eight o'clock and she did not like to be out late, as the night air was bad for her. When she had gone I began to walk up and down the room, clenching my fists. My aunt said: 'I'm afraid you may put off your bazaar for this night of Our Lord.' At nine o'clock I heard my uncle's latchkey in the hall door. I heard him talking to himself and heard the hallstand rocking when it had received the weight of his overcoat. I could interpret these signs. When he was midway through his dinner I asked him to give me the money to go to the bazaar. He had forgotten. 'The people are in bed and after their first sleep now,' he said. I did not smile. My aunt said to him energetically: 'Can't you give him the money and let him go? You've kept him late enough as it is.' My uncle said he was very sorry he had forgotten. He said he believed in the old saying: 'All work and no play makes Jack a dull boy.' He asked me where I was going and, when I told him a second time, he asked me did I know The Arab's Farewell to his Steed. When I left the kitchen he was about to recite the opening lines of the piece to my aunt. I held a florin tightly in my hand as I strode down Buckingham Street towards the station. The sight of the streets thronged with buyers and glaring with gas recalled to me the purpose of my journey. I took my seat in a third-class carriage of a deserted train. After an intolerable delay the train moved out of the station slowly. It crept onward among ruinous houses and over the twinkling river. At Westland Row Station a crowd of people pressed to the carriage doors; but the porters moved them back, saying that it was a special train for the bazaar. I remained alone in the bare carriage. In a few minutes the train drew up beside an improvised wooden platform. I passed out on to the road and saw by the lighted dial of a clock that it was ten minutes to ten. In front of me was a large building which displayed the magical name. I could not find any sixpenny entrance and, fearing that the bazaar would be closed, I passed in quickly through a turnstile, handing a shilling to a weary-looking man. I found myself in a big hall girded at half its height by a gallery. Nearly all the stalls were closed and the greater part of the hall was in darkness. I recognized a silence like that which pervades a church after a service. I walked into the centre of the bazaar timidly. A few people were gathered about the stalls which were still open. Before a curtain, over which the words Café Chantant were written in coloured lamps, two men were counting money on a salver. I listened to the fall of the coins. Remembering with difficulty why I had come, I went over to one of the stalls and examined porcelain vases and flowered tea-sets. At the door of the stall a young lady was talking and laughing with two young gentlemen. I remarked their English accents and listened vaguely to their conversation. 'O, I never said such a thing!' 'O, but you did!' 'O, but I didn't!' 'Didn't she say that?' 'Yes. I heard her.' 'O, there's a... fib!' Observing me, the young lady came over and asked me did I wish to buy anything. The tone of her voice was not encouraging; she seemed to have spoken to me out of a sense of duty. I looked humbly at the great jars that stood like eastern guards at either side of the dark entrance to the stall and murmured: 'No, thank you.' The young lady changed the position of one of the vases and went back to the two young men. They began to talk of the same subject. Once or twice the young lady glanced at me over her shoulder. I lingered before her stall, though I knew my stay was useless, to make my interest in her wares seem the more real. Then I turned away slowly and walked down the middle of the bazaar. I allowed the two pennies to fall against the sixpence in my pocket. I heard a voice call from one end of the gallery that the light was out. The upper part of the hall was now completely dark. Gazing up into the darkness I saw myself as a creature driven and derided by vanity; and my eyes burned with anguish and anger.
Translation - Russian Джеймс Джойс
Аравия
Норт Ричмонд стрит была тихой улочкой-тупиком, шумно на ней было только в те часы, когда заканчивались уроки в Школе Христианских братьев. Незаселенный двухэтажный дом стоял в конце тупика и был отделен небольшой квадратной площадкой от других домов. Те смотрели друг на друга бурыми фасадами с невозмутимой гордостью от кипящей в них жизни.
Бывший хозяин нашего дома, священник, умер в задней гостиной. Запах затхлости висел во всех комнатах, поскольку окна в доме давно не открывались, маленькая кладовка позади кухни была завалена старыми ненужными бумагами. Среди них я нашел несколько книг в бумажных обложках с отсыревшими и сморщенными страницами: «Аббат» Вальтера Скотта, «Благочестивый причастник» и «Мемуары Видока». Последняя мне понравилась больше всего - страницы были желтого цвета. В центре заброшенного сада росла яблоня, по краям торчало беспорядочно несколько кустов, под одним я нашел старый ржавый велосипедный насос, некогда принадлежавший священнику. Он был очень милосердным человеком, всё своё состояние он завещал на пользу городу, а мебель в доме- своей сестре.
Когда наступали короткие зимние дни, темнело почти сразу после обеда. Мы с ребятами выходили на улицу поиграть, а дома уже были мрачными и темными. Фиолетовое небо низко опускалось на них меняющимися оттенками, слабенькие фонари тускло горели в сумерках, тщетно пытаясь остановить нависающую темноту. Колючий ветер пронизывал до костей, но мы гуляли, пока нас не начинало колотить от холода. Шум от нас эхом раздавался на всю пустынную улицу. Игра заводила нас в темные, грязные переулки позади домов: мы пробирались сквозь ряды тамошних хибар с их жуткими обитателями, доходили до задних калиток темных сырых огородов, пропитавшихся мерзким запахом от мусорных баков, до нечищенных, вонючих конюшен, где кучер скреб лошадей и распутывал их гривы, позвякивая мелодично колокольчиками на сбруях. Когда мы возвращались на свою улицу, свет из кухонных окон чуть разбавлял кромешную тьму двора. Если вдруг из-за угла появлялся мой дядя, мы прятались в темном закутке, пока он не исчезал из виду в глубине дома. Или, если сестра Мэнгана выходила на крыльцо и звала брата на чай, мы наблюдали из укрытия, как она смотрит по сторонам. Мы ждали, уйдет она или нет, и если та долго не уходила, мы послушно брели к дому Мэнгана. Она ждала нас, её фигура была отчетливо видна в дверном проеме, залитая светом, проникающим из-за полуоткрытой двери. Её брат всегда пререкался с ней, прежде чем послушаться. Я стоял у перил и смотрел на неё. Её платье покачивалось при каждом движении тела, и мягкий жгут волос метался из стороны в сторону.
Каждое утро я ложился на пол в передней гостиной и наблюдал за её дверью. Шторы были опущены так, что снизу оставался небольшой просвет, и с улицы меня видно не было. Когда она выходила на крыльцо, моё сердце начинало колотиться. Я бежал в прихожую, хватал книги, выскакивал на улицу и шел за ней. Я ни на миг не упускал из виду её коричневую фигуру, а недалеко от перекрестка, где наши пути расходились, я прибавлял шаг и обгонял её. И так повторялось изо дня в день. Я никогда с ней не разговаривал - несколько банальных фраз не в счёт, и всё же её имя будоражило мою дурную кровь.
Я вспоминал её даже тогда, когда обстановка была далека от романтичной. Обычно субботним вечером моя тетушка отправлялась на базар, и мне приходилось идти с ней, нести сумки. Мы шли по ярко-освещенным улочкам, сквозь толпы пьяных мужиков и торговок, под крики работяг, навязчивые зазывания мальчиков-продавцов, стоящих возле бочек со свиными щеками; гнусавые уличные музыканты голосили народные оды в честь Росса О’Доннована, жестами приглашая прохожих присоединиться к их пению, или затягивали баллады о трудностях жизни в здешних краях. Все эти звуки наполняли моё сознание простым ощущением жизни: я представлял, что бережно несу свою священную чашу сквозь враждебный мир. Её имя часто срывалось с моих губ во время странных молитв и воспеваний, которые я сам не понимал толком. Глаза всегда наполнялись слезами (не знаю, почему), и временами казалось, что мои чувства переполняли сердце и разливались по всему телу. Я редко задумывался о будущем. Я не знал, представится ли мне еще шанс поговорить с ней, и если да, то, что я скажу ей, как передам словами мои робкие мечты. Моё тело будто было арфой, а её слова и жесты - пальцами, перебирающими струны души.
Как-то вечером я зашел в ту гостиную, где раньше жил священник. Был темный дождливый вечер, в доме было тихо. Сквозь разбитое стекло я слышал шум дождя, тонкими бесчисленными иголками воды вонзающегося в мокрые клумбы. Где-то внизу, вдалеке, горел фонарь или свет в чьем-то окне. Больше ничего не было видно, и я был благодарен дождю за это. Казалось, что здравый смысл покинул мой разум, и я сам уже готов был ускользнуть от него; я сложил ладони в молитвенном жесте, стиснул их с такой силой, что руки затряслись, и шептал: « Любовь! Я люблю!»
Наконец-то она заговорила со мной! Когда она обратилась ко мне в первый раз, я так смутился, что не знал, как ответить ей. Она спросила меня, не собираюсь ли я на «Аравию» . Не помню, что я ответил ей.
- Будет замечательный базар, - сказала она. - Я бы хотела побывать там..
- А почему ты не можешь? - спросил я.
Во время разговора она крутила серебристый браслетик на запястье.
- Я не могу, - вздохнула она. - На этой неделе у нас в монастыре будет ретрит.
Неподалеку её братец и двое других парней дурачились, кидаясь шапками, а я один стоял рядом с ней у перил. Она держалась за столбик, наклонив голову в мою сторону. Свет от фонаря, висящего напротив двери, выхватывал из темноты белый изгиб её шеи, скользил по её уложенным волосам и падал вниз на руку, лежащую на перилах. С одной стороны он попадал на краешек её платья, захватывая белую полоску подъюбника, выбивавшегося из-под платья при её легком движении.
- Тебе везет, - сказала она.
- Если я поеду на базар, я тебе обязательно что-нибудь привезу, - ответил я.
Сколько же глупых, абсурдных мыслей мешали мне заснуть и выспаться после этого разговора! Как бы я хотел сократить эти утомительные дни ожидания. Меня стали раздражать школьные занятия. И вечерами в спальне, и по утрам на уроках передо мной вставал её образ, мешая мне сосредоточиться на чтении. Я наслаждался тишиной, сквозь которую проникали мне в душу звуки этого слова - «Аравия» и околдовывали меня своей восточной магией. Я попросил разрешения сходить на базар в субботу вечером. Тётя удивилась, выразив надежду, что это никак не связано с масонским заговором. На большинство вопросов я ответил неправильно. Учитель был явно недоволен мною, - его дружелюбие сменилось строгостью; он предположил, что я забросил учебу. Я же просто не мог собраться с мыслями. Я едва выдерживал любое серьезное занятие, оно стояло между мной и моей мечтой и казалось какой-то глупой детской игрой.
В субботу утром я напомнил дяде, что вечером отправлюсь на базар. Он возился возле вешалки в прихожей в поисках щетки для шляп и ответил мне сухо: «Да, я помню».
Поскольку он был в прихожей, я не мог пройти и улечься в гостиной у окна. Я вышел из дома в дурном настроении и побрел к школе. День был серый и промозглый, и на душе стало беспокойно.
Когда я вернулся домой на ужин, дяди еще не было дома. Было слишком рано. Я присел, уставившись на часы, но через некоторое время их тиканье начало меня раздражать, и я вышел из комнаты. Ради любопытства я забрался по лестнице на верхний этаж дома. В холодных, пустых, мрачных комнатах с высокими потолками мне стало легче, и, напевая, я начал бродить из одной в другую. Из переднего окна я увидел своих друзей - они играли там, внизу. На верхнем этаже их крики слышались слабо и неразборчиво; прислонившись к холодному стеклу, я пытался разглядеть тот темный дом, в котором она жила. Я простоял так, наверно, около часа, не видя ничего, кроме созданной моим воображением фигуры в коричневой одежде, нежно тронутых светом изгиба шеи, лежащей на перилах руки и кромки платья.
Когда я спустился вниз, у камина сидела миссис Мерсер. Пожилая, говорливая особа, - она была вдовой ростовщика, коллекционировала гашеные марки с праведной, по её мнению, целью. За чаепитием мне пришлось выслушать все последние сплетни. Ужин отложили еще на час, но дядя всё не появлялся. Миссис Мерсер засобиралась домой, она не могла дольше ждать - был уже девятый час. Извиняясь, она объяснила, что старается не выходить на улицу слишком поздно, и ночной воздух вреден для её здоровья. Когда она ушла, я начал бродить по комнате из угла в угол, сжимая кулаки. Тётя сказала: «Боюсь, придется отложить на сегодня базар».
В девять часов я услышал, как дядя отпирает дверь ключом. Он бормотал что-то себе под нос, задел вешалку, и она покачнулась от небрежно наброшенного на неё пальто. Я сразу всё понял.. В середине ужина я попросил у него немного денег, чтобы я мог поехать на базар. Он совсем забыл про меня.
- Все уже давно в кроватях и видят второй сон! - пробурчал он.
Мне было не до смеха.
- Да дай ты ему денег, и пусть идет! Он и так уже опоздал из-за тебя. - Тётя встряла в разговор, заступаясь за меня.
Дядя извинился за свою забывчивость. И тут же добавил, что есть хорошая пословица - «Одна работа без забавы - от нее тупеешь, право». Он спросил меня, куда я собираюсь, и когда я ему рассказал о своих планах еще раз, он поинтересовался, не читал ли я «Прощание араба с конем». Когда я выходил из кухни, он принялся декламировать тёте этот стих.
Крепко зажав в руке один флорин, я понёсся по Букингем Стрит к вокзалу. Улица была залита светом газовых фонарей, по ней сновали толпы покупателей, и от этого мне не терпелось оказаться на базаре как можно скорее. Я сел на своё место в пустом вагоне третьего класса. Небольшая задержка показалась мне вечностью, и вот поезд медленно пополз от платформы. Он тащился вдоль разрушенных домов, над сверкающей гладью реки. На станции Вестленд Роу толпы людей ринулись к дверям поезда, но проводники оттеснили их, крича, что это специальный поезд до базара. В мой вагон так никто больше не зашел. Через несколько минут мы остановились у деревянной платформы. Я вышел из поезда, подсвеченный циферблат часов показывал без десяти десять, прямо напротив возвышалось огромное здание с заветной вывеской.
Не было времени искать тот вход, где нужно было заплатить 6 пенни, я боялся, что базар закроется и быстро проскочил через турникет, протянув целый шиллинг уставшему охраннику. Я оказался в просторном зале, по сторонам которого разместились всевозможные витрины высотою в полстены. Почти все лавки были уже закрыты, и большая часть зала погрузилась в темноту. Стояла та самая тишина, которая бывает в церкви после службы. Я робко дошел до центра зала. Возле работающих лавок толпились немногочисленные покупатели. Перед занавесом, над которым разноцветными лампочками горела надпись «Café Chantant», двое мужчин считали деньги на подносе. Я слышал, как звенят монеты.
Я чуть было не забыл, зачем приехал сюда. Я подошел к одной из открытых лавок и стал рассматривать фарфоровые вазы и чайные сервизы с цветочными узорами. У дверей молодая девушка и двое парней о чем-то беседовали и громко смеялись. Я отметил их английский акцент и стал прислушиваться к разговору.
- Я никогда не говорила такого!
- Нет, говорила!
- Ну, нет же!
- Она ведь сказала так?
- Да, я сам слышал.
- Ну что вы врёте?
Заметив меня, девушка подошла и спросила, не хотел ли я чего купить у неё. Голос звучал не слишком бодро, видно, эту фразу она произносила уже по привычке всем покупателям. Я робко оглядел огромные горшки, стоявшие, как восточные стражи, по обеим сторонам от неосвещаемого входа в лавку, и пробормотал: «Нет, спасибо». Девушка переставила какую-то вазу и вернулась к тем парням. Они продолжили свой спор. Пару раз девушка оборачивалась ко мне.
Я задержался возле лавки еще несколько минут, хотя в этом не было никакого смысла, но мне хотелось показать, что я и, правда, интересуюсь её товаром. Потом я медленно развернулся и прошел в середину зала. С досадой я бросил в карман два пенни вдобавок к шестипенсовику. С другого конца рынка послышался чей-то голос, который предупреждал, что сейчас погасят свет. Верхняя часть зала уже погрузилась в полный мрак.
Глядя в эту темноту, я осознавал себя жалким существом в мире тщетной суеты; в глазах застыла обида и тоска.
English to Russian: Tash Aw The Harmony Silk Factory General field: Art/Literary Detailed field: Poetry & Literature
Source text - English Tash Aw The Harmony Silk Factory
On this swim, as on every other, there was no purpose, no silly race, no “first to the other side wins.” We just swam. A few feet from the edge, where the shelf fell away, I prepared myself for the cold. It gripped my whole body, squeezing the air from my chest. I breathed sharply, chokingly, but I had known that feeling before and so I continued to strike out. Pull. Kick. Pull. Kick. I heard Ruby’s choking breaths echoing my own, but I kept on swimming into the blackness, my eyes closed.
“Jas,” came the first call. Ruby’s voice breathed the word, it did not speak it. “Jas.”
I opened my eyes and searched for him in the infinite darkness. “Ruby?” I said, still swimming forward.
By the time I realized, several seconds later, that he was no longer there, it was too late. I swam furiously in different directions, not knowing where to look, where to turn next. In the moonless night I thought of the chickens we kept in the yard behind the factory. I don’t know why they came into my thoughts. When you entered the coop to select one of them for slaughter, they would run away in zigzags, never knowing where they were going or who they were escaping from. The victim always had a vacant expression on its face, not terrified or even sad, just lost.
Of course it was fate that the first car I met, after walking an hour on the deserted road, was Father’s. It had to be Father who found me, naked and wild-eyed. I shouted out what had happened to Ruby. Whether I made sense or not I don’t know.
“He’s not playing tricks on you,” Father said. That was just how he spoke. Never asked questions, always statements.
“No, I’m sure!” I screamed.
“You’re not telling stories?”
There was no need for me to answer.
“Then he’s dead already,” he said, opening the door for me to get in. “We’ll go back for your clothes tomorrow.”
I was afraid he was angry with me for making him go all the way home before doubling back to Kampar for his evening playing cards. I was afraid, so I said no more.
And that is how my friend Ruby Wong died, more or less.
Translation - Russian В этот раз, впрочем, как и всегда, мы пошли просто поплавать, без всяких дурацких «давай наперегонки на ту сторону». Мы просто плавали! В нескольких шагах от берега, где дно резко уходило вниз, я мысленно настроился на ледяную воду. Холод охватил всё тело, словно пытаясь выдавить воздух из груди. Я начал задыхаться и захлебываться, но такое бывало и раньше, и я не поддался панике. Толчок. Гребок. Толчок. Гребок. Я слышал, как сдавленное дыхание Руби эхом перекликалось с моим, но продолжал плыть, закрыв глаза, в полной темноте..
«Джас!» - окликнул меня Руби. Даже не окликнул, а как будто выдохнул. «Джас..»
Я открыл глаза и попытался разглядеть его в этой бесконечной тьме. «Руби?»- откликнулся я, продолжая плыть вперед.
Когда несколько секунд спустя я осознал, что его уже нет, было слишком поздно. Я бешено грёб, кидаясь из стороны в сторону, не зная, куда повернуть, куда смотреть. В эту безлунную ночь мне почему-то вспомнились цыплята, которых мы держали на заднем дворе фабрики. Я не знаю, почему они пришли мне в голову. Когда заходишь в курятник, чтоб поймать одного на убой, они бросаются врассыпную, зигзагами, и не понимают, куда им деваться и от кого они убегают. А у «жертвы» всегда какая-то пустота в глазах, ни испуга, ни даже грусти, лишь потерянность.
Целый час я брел по пустынной дороге и, конечно, это - судьба, что первая машина, которая мне встретилась, была машина моего отца. Кто же еще должен был найти меня, голого, с безумными глазами? Я прокричал ему на одном дыхании всю эту историю с Руби. Не знаю, понял он меня или нет.
- Это не розыгрыш, - сказал отец. Такая у него была манера – никогда ничего не спрашивать, сразу утверждать.
- Нет! Конечно, нет! - крикнул я в ответ.
- А ты не выдумываешь всё это?
Я не стал ничего говорить.
- Ну, тогда он уже мертв, - сказал он, открывая дверцу машины. - Завтра съездим туда, заберем твою одежду.
Я боялся, что он разозлился на меня, - ему пришлось возвращаться из-за меня домой и потом ехать опять в Кампар, где он играл в карты по вечерам. Я боялся и больше ничего ему не сказал.
Так погиб мой друг Руби Вонг…. Как-то так…
More
Less
Translation education
Graduate diploma - RSPU
Experience
Years of experience: 31. Registered at ProZ.com: Nov 2016.
A university teacher of English since 1992 till 2010.
Experience in literary translation, worked as a tourist guide-translator.
Since 2010 a freelance translator.
Price per SOURCE word is $0.05-0.08. Exact price depends on job complexity and urgency.
This user has earned KudoZ points by helping other translators with PRO-level terms. Click point total(s) to see term translations provided.
Expertise