When she moved into his tiny house in Stroud, and took charge of his four small children, Mother was thirty and still quite handsome. She had not, I suppose, met anyone like him before. This rather priggish young man, with his devout gentility, his airs and manners, his music and ambitions, his charm, bright talk, and undeniable good looks, overwhelmed her as soon as she saw him. So she fell in love with him immediately, and remained in love for ever. And herself being comely, sensitive, and adoring, she attracted my father also. And so he married her. And so later he left her - with his children and some more of her own.
When he'd gone, she brought us to the village and waited. She waited for thirty years. I don't think she ever knew what had made him desert her, though the reasons seemed clear enough. She was too honest, too natural for this frightened man; too remote from his tidy laws. She was, after all, a country girl; disordered, hysterical, loving. She was muddled and mischievous as a chimney-jackdaw, she made her nest of rags and jewels, was happy in the sunlight, squawked loudly at danger, pried and was insatiably curious, forgot when to eat or ate all day, and sang when sunsets were red. She lived by the easy laws of the hedgerow, loved the world, and made no plans, had a quick holy eye for natural wonders and couldn't have kept a neat house for her life. What my father wished for was something quite different, something she could never give him - the protective order of an unimpeachable suburbia, which was what he got in the end.
The three or four years Mother spent with my father she fed on for the rest of her life. Her happiness at that time was something she guarded as though it must ensure his eventual return. She would talk about it almost in awe, not that it had ceased but that it had happened at all. | Когда Мать переехала в его крошечный домик в Страуде и взяла на себя заботу о его четырех маленьких детях, ей было тридцать лет, и она все еще была довольно красива. Я полагаю, до знакомства с ним она не встречала никого подобного. Этот весьма самодовольный молодой человек с его ярой преданностью псевдоаристократизму, с его высокомерными манерами и умением вести себя, с его музыкальностью и честолюбием, с его очарованием, яркими речами и неотразимой красотой поразил ее в тот самый момент, когда она впервые его увидела. И она влюбилась в него тот час же и навсегда. Будучи миленькой, чуткой и обожающей, она тоже привлекла моего отца. Так он женился на ней. И так позднее он ее оставил, с его детьми и еще несколькими ее собственными.
Когда он ушел, она отвезла нас в деревню и принялась ждать. Она ждала тридцать лет. Не думаю, что она знала причину, по которой он бросил ее, хотя все было довольно очевидно. Она была слишком искренней, слишком естественной для этого напуганного мужчины; слишком далекой от его опрятных правил. В конце концов, она была деревенской девушкой: сумбурной, истеричной, любящей. Она была спонтанной и озорной, словно галка, в ее доме легко сочетались роскошь и дешевка; солнечный свет мог сделать ее счастливой, она громко вскрикивала от испуга, совала нос в чужие дела и была ненасытно любознательна, забывала поесть или ела весь день напролет и пела, когда закаты были алыми. Она жила по непринужденным законам природы, словно живая изгородь, любила мир и не строила планов. У нее был чистый и острый глаз на обыкновенное чудо, и она не могла жить в доме с идеальным порядком. Мой же отец хотел чего-то совершенно иного, чего-то, что она никогда не могла ему дать, – абсолютной гарантии идеальной, словно часовой механизм, жизни предместья, что он и получил в итоге.
Того удовольствия, что Мать получила за три или четыре года, проведенных с отцом, ей хватило до конца ее дней. Свое счастье, пережитое в то время, она бдительно оберегала, как будто это, в конечном счете, должно было гарантировать его возвращение. Бывало, она говорила об этом счастье почти с благоговейным трепетом, не потому, что оно прошло, а потому, что оно вообще было. [Subject edited by staff or moderator 2007-02-12 16:36] |