На гладком белом каменном полу стояли старомодного фасона зеленые стулья с высокими спинками, в полумраке у стены угадывались одно или два черных кресла посолиднее. Под буфетом, в арке между его ножками, развалилась огромная коричневая собака, вокруг которой копошились, повизгивая, щенята-пойнтеры. В других укромных уголках тоже сидели собаки.
Не было бы ничего удивительного, если бы хозяином этой мебели и этого жилища был простой домовитый фермер-северянин сурового вида, твердо стоящий на крепких ногах, красиво затянутых в бриджи и гетры. Стоит пройти миль пять-шесть в любую сторону — и такую личность запросто найдешь в этих холмах. Если только верно выбрать послеобеденный час, он будет сидеть себе в кресле, а перед ним на круглом столике будет стоять кружка с пенистым элем. А вот мистер Эйч ни с домом своим не гармонирует, ни с местным образом жизни как-то не совпадает. На вид он смуглый, точно цыган, по платью же и манерам настоящий джентльмен (насколько может быть джентльменом провинциальный помещик) — одет он не слишком, возможно, аккуратно, но эта неаккуратность ему как-то к лицу, потому как собой он строен, изящен и, пожалуй, несколько мрачноват. Кто-то его мог бы, пожалуй, заподозрить в изрядной доле далеко не аристократической спеси. Мне же какая-то струнка в душе подсказывает, что тут вовсе не в этом дело: я нутром чую, что ведет он себя сдержанно потому, что терпеть не может бурных проявлений чувств и взаимных симпатий. И любить, и ненавидеть он будет не напоказ, да еще и посчитает неприличным, чтобы кто-то его самого любил или ненавидел. Но нет, наверно, я все-таки забегаю вперед и приписываю ему свои наклонности. Мистер Эйч, возможно, совсем по другим причинам, чем я, не спешит протягивать руку тому, кто с ним желает познакомиться. Так что лучше мне надеяться, что я такой, наверно, один на всем белом свете — матушка моя говорила, что никогда у меня не будет уютного дома, и вот прошлым летом я как раз и показал, что такого дома совсем не заслуживаю.